Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

— Бог с вами, Андрей Петрович! — не то испугалась, не то удивилась Таня. — Зачем это…

— Нет, нет, — заторопился Климов. — Вы не поняли… Я далек от мысли предложить вам дореволюционный роман столоначальника с горничной… Простите, я не в том смысле, что горничная — вы…

— Но уж столоначальник — это точно вы, — улыбнулась Таня. — Не будем об этом.

— Позвольте, я договорю… Я не тороплю вас. Ничего не требую. Но прошу: присмотритесь ко мне. Не отталкивайте… Я такую, как вы, всю жизнь ждал…

— Андрей Петрович… — Таня взяла его за руку, — вот вы давеча говорили… Давайте составим обобщение по делам нашего трибунала, внесем предложения…

— Что? — Климов посмотрел на нее ошалело, потом обиженно хмыкнул и вымученно улыбнулся. — Однако… Я даже не сразу понял, о чем вы… Такой переход… — Он помолчал, снова вытер шею и добавил: — Хорошо, Таня, я подумаю. Мы приехали, вам надо выходить.

— Спасибо, Андрей Петрович, — Таня остановилась на обочине, — вы хороший человек и не торопите меня, ладно? — Она скрылась в парадном, тяжелая дверь захлопнулась с оглушающий звоном.

— Как бы их не придавило… — заметил шофер. — Каждый раз хлопает, и у меня душа замирает! Оне девушки хрупкие…

— Подслушиваешь? — с упреком осведомился Климов. — Нехорошо…

— Что же мне, уши ватой затыкать, что ли? — обиделся шофер. — У вас голос начальнический, иерихонский, я поневоле все слышу! Хорошие девушки, дай вам Бог удачи, Андрей Петрович, вы мужчины видные, красивые, с положением, а что еще нужно женщине в наши революционные дата?

— Любовь еще нужна, как ни странно, — хмуро заметил Климов, и шофер оглянулся с недоумением, потому что по интонации голоса было совершенно непонятно, шутит Климов или говорит серьезно.

А Таня в это время стояла у дверей парадного с внутренней стороны. На сетке лифта висела вечная табличка «Не работает», подниматься пешком по темной лестнице не хотелось, и Таня стояла в тамбуре просто так, ошеломленная признанием Климова и смутными мыслями о том, что нормальным их взаимоотношениям все же пришел конец и теперь надо, что называется, держать ухо востро, и не потому вовсе, что Климов будет покушаться или принуждать, не станет он этого делать, не такой он человек, а потому, что этот немногословный мужчина с волевым подбородком и цепким взглядом красивых серых глаз, безжалостный, умный, настойчивый, убежденный, был ей интересен, и, как ни странно, подумала она об этом интересе, обнаружила его в себе только теперь, после разговора в авто. «Это ты, милая, отныне начнешь его преследовать… — с иронической усмешкой подумала Таня. — Ты станешь совсем по-иному относиться к нему, ведь он нравится тебе, и ты почувствовала его слабину, потому что как иначе назвать подобное признание в подобной обстановке такого человека, как председатель трибунала Климов?»

А Шавров? Как быть с ним? Она прижалась лицом к холодному стеклу. Вечерело, по мокрой мостовой цокали подковы лошадей, запряженных в лакированную карету с ацетиленовыми фонарями. Яркий белый свет серебрил лоснящиеся спины, высверкивала медная сбруя, на дверце отчетливо чернел замысловатый след от сорванного герба. За занавесками не было видно пассажиров, но Таня подумала, что прежних владельцев в карете наверняка нет. Исчез герб, исчезли и хозяева. И откинулся на пружинном сиденье не магнат какой-нибудь, а скромный совслужащий с потертой папкой под мышкой. Кто был ничем — тот стал всем…

И слава Богу… Она начала подниматься по лестнице. Климов красивый. Перед Шавровым у него одно несомненное преимущество: он мужественен. Он — мужчина. А Шавров хотя и красив, но…

«Господи… — подумала она с болью и горечью, — но ведь Шавров любит меня! Любит исступленно, беззаветно и жертвенно! Так какое же я имею право так вот легко и бездумно от всего отказываться, обо всем забывать? Ведь у каждого, кто хоть однажды произнес три заветных слова, долг образуется. И не только перед другим человеком. Прежде всего — перед собой».

Наверху хлопнула дверь, в пролет посыпался мусор, женский голос, визгливо вибрируя, начал сыпать угрозы и проклятия.

— Подумаешь… — перекатываясь гулким эхом, отвечал спокойный бас. — Перебьетесь. Не царский режим.

Громыхнуло ведро, и все смолкло. Под ногами захрустела картофельная шелуха, и Таня брезгливо отодвинулась в сторону. На лестничной площадке стояла сухонькая женщина в некогда роскошном халате и горестно качала головой.

— Ужас, кошмар… Здесь жили нормальные, интеллигентные люди. Возможно ли было раньше, чтобы жилец высыпал помойное ведро на голову соседям? И что бы моя Дарья ругалась такими словами?

— Не огорчайтесь, — улыбнулась Таня. — Это пройдет. Люди жили в подвалах, трущобах, они не привыкли к хорошему. Но привыкнут, вот увидите…

— Вы… уверены? — с надеждой спросила женщина.

— Уверена, — кивнула Таня. — Понимаете, революция освобождает в каждом человеке здоровое начало. Все встанет на свои места.

— Дай-то Бог… — вздохнула женщина. — Вы меня обнадежили. С нами, бывшими, никто, знаете ли, не церемонится. Чуть что — и сразу норовят сдать в ЧК. Но уж если мы живем и дышим — спросить мы имеем право? Или сказать о том, что плохо?

— Имеете, — улыбнулась Таня. — Только с некоторой осторожностью. Пока все привыкнут, понимаете?

Она шагнула на следующую ступеньку и вдруг услышала из темноты:

— Таня…

— Сергей! — не увидела, но догадалась она.

Он стоял, прислонившись к стене, грязная лампочка едва освещала площадку, и поэтому лицо его было неразличимо, длинная кавалерийская шинель до пят, перехваченная ремнем, делала фигуру неузнаваемой, и только голос, красивый, чуть хрипловатый, остался прежним.

— Давно ждешь? — Она поймала себя на мысли, что смущена и, пожалуй, даже боится Шаврова, и слава Богу, что на лестнице полумрак, потому что он бы заметил ее смущение и немедленно начал выяснять — что с ней и почему. И тогда пришлось бы рассказать про Климова и про недавние неожиданные мысли по его поводу. Впрочем, такие уж неожиданные ли… — Ты ко мне?

— По-моему, тут больше никого нет, — он посмотрел по сторонам и пожал плечами. — Что с тобой? Не ждала? — Он притянул ее к себе. — Что будем делать?

— Идем… — Таня попыталась вырваться. — Извини, я должна достать ключи…

У нее дрожали пальцы, ключ прыгал и не попадал в замок, наконец двери открылись, и они оказались в коридоре огромной коммунальной квартиры. Откуда-то из-за стены доносилась знакомая мелодия: «Настя, Настя, Настя-Настя-Настенька…» Шавров удивленно хмыкнул:

— Снимаешь квартиру?

— Нет, живу по ордеру. Раньше здесь обитал адвокат, присяжный поверенный…

Только теперь увидел Шавров консоли с фарфоровыми вазами и комод с инкрустациями, на котором стоял телефонный аппарат. Чистенький старичок в ермолке и бархатном халате держал в пухлой ручке микрофон и что-то бубнил. Он бросил на Шаврова заинтересованный взгляд и ехидно произнес:

— Так… Милейшая Татьяна уже открыто приводит мужчин. Прекрасно! — Он хмыкнул в трубку и добавил: — Я не тебе, Раичка. Это я здесь. Рухнул мир, разверзлись хляби! А это я тебе, дорогая.

Шавров вопросительно взглянул на Таню. Она спокойно прошла мимо старичка и начала открывать двери своей комнаты.

— Я не договорила, — произнесла она холодно. — Раньше здесь обитал присяжный поверенный, а теперь — вполне случайные люди… Заходи.

— Естественно! — подхватил старичок. — Ес-тествен-но! Стряпчего-то в расход пустили! Кому же тут жить? Его тени или нам, случайным лишенцам, так сказать? Прошлого-то нет…

— Будущего — тоже, — безжалостно проговорила Таня. — У вас — во всяком случае. Ты долго собираешься стоять на пороге? — повернулась она к Шаврову.

— Мне интересно, — заупрямился он. — Это же — новая жизнь, а я ничего про нее не знаю. А хотелось бы…

— Товарищ понимает! — обрадовался старичок. — Товарищ хочет! Товарищ за это рубал! Скольких соизволили? Не скрывайте, этим гордиться надо, а как же? — наливаясь бешеной яростью продолжал он. — Разве без порубанных и пострелянных, как об этом поется в славной бандитской песне, возможны были бы сладкие утехи под общим одеялом? Мы господина Энгельса читали. Раичка, извини, у меня здесь принципиальный разговор. — Он повесил микрофон на рычаг и придвинулся к Шаврову вплотную. — Что же вы молчите, товарищ революционный офицер? Нечего сказать?

— Кем вы были при царе? — вдруг спросил Шавров.

— Зачем вам? — растерялся старик.

Таня хлопнула дверью. Эти бесплодные баталии давно надоели ей, но она поняла, что Шаврову все это внове, и решила не понуждать. Поймет — уйдет…

— Хочу понять, за что вы ненавидите революцию, — серьезно сказал Шавров. — Мне это очень важно.

— Нет, вы только посмотрите на него! — взвизгнул старичок. — Он хочет понять! Сначала вы терроризируете лучшую часть русского народа, а потом, на его могиле вы хотите понять! Не кощунствуйте, ибо есть божий суд, наперсник вы разврата!